Программные продукты и системы

Окончание. Начало в № 1,1989.

 Этот стройный отход производственного процесса от привычного русла, чего доброго, мог в любой момент превратиться в необоримый хаос. Стремительно переводя взгляд с одного экрана на другой, стараясь охватить всю вереницу и в то же время сдерживая свою торопливость, чтобы она не помешала вдумчивому осмотру каждого изображения, Луммос вдруг поймал себя на мысли, что чувствует логику и взаимосвязь в развитии всей совокупности этих изображений. Более того, в отдельные моменты он подмечал нарушения этой логики и взаимосвязи. Руки сами потянулись к рычажкам местной коррекции...

Это было какое-то парадоксальное ощущение, совершенно неожиданное в окружении тревожно сверкающих экранов, превращавшее исходившую от них таинственную угрозу в жажду неистового творчества. Луммосу казалось, что он участвует в каком-то увлекательном дуэте, вторит великолепному основному голосу, принадлежащему кому-то не известному ему в далеком Центре.

Очередная информация о качестве продукции говорила о новом приближении всех параметров к желаемым отметкам.

Луммосу вдруг подумалось, что его дежурство скоро подойдет к концу — а сможет ли тот, кто сменит его, столь же споро справляться с прихотливой игрой изображений на экранах? Есть, конечно, надежный способ устранить эти изображения: их вызывают расхождения между сигналами, поступающими от датчиков поцехового контроля и выдаваемыми в качестве норматива программой местной заводской системы управления.

В устройство местной коррекции Луммос ввел распоряжение: принять текущие параметры технологических процессов за норму. В журнал дежурств он записал это распоряжение оранжевым цветом, означавшим, что свое решение дежурный принял по личному усмотрению и готов отвечать за него по всей строгости закона.

Экраны угасали медленно, словно нехотя...

•

— Да прекратите вы свои отговорки — сбой, флуктуация, стечение обстоятельств! Виновный должен быть наказан! Кто он? Или они? Или это весь ваш хваленый Фьютон?!

Выкрикивая эти фразы, Смайс был неузнаваем. Багрянец ярости редкими пятнами пробивался сквозь бледность щек и превращал в нелепую маску его лицо, обычно светившееся величественной алебастровой белизной.

Раздражение унижает. В лавине несдержанных слов рушился пьедестал, на котором Смайс возвышался в редкие дни официальных церемоний. И Гретт решил не произносить покаянного монолога, затверженного в бессонную ночь перед сегодняшним заседанием Дисциплинарной Комиссии.

Теперь была его очередь давать показания. Торр, его непосредственный начальник, выступавший до этого, не осмелился продолжать, прерванный разъяренными выкриками Смайса, и сел на свое место рядом с Маргом.

Как и в день приемных испытаний, за столом сидело пятеро. Как и тогда, Смайс сидел не в центре, а сбоку от ведущего. Вел заседание Берри, председатель Дисциплинарной Комиссии, коренастый мужчина с непримечательной внешностью.

—  Гретт-би, будьте любезы, — не поднимая глаз, произнес он имя вызываемого. Он предусмотрительно сопроводил свое обращение частицей «би», минимальной по степени уважения — ее употребляли, например, школьные учителя, вызывая учеников. Но даже это не вывело Гретта из только что обретенного душевного равновесия. На вопросы Берри он отвечал сухо и односложно. Да, в его цели входило прослушать все записи Перголези. Да, с его творчеством он знакомился ранее лишь по открытым источникам. Нет, ему не было известно, что последняя из заказанных им записей воспроизводится впервые. Да, творчество Стравинского содержится в учебном плане Фьютона. Нет, не в основной программе, а в одной из факультативных.

—  Все ясно, — Берри повернулся лицом к залу. — Случившееся было результатом не какого-то предварительного умысла, а непредвиденных обстоятельств.

И обратился к секретарю заседания:

— Следует тщательно исследовать общепараметрическую корреляцию между всеми имеющимися у нас записями Перголези и Стравинского.

Он произнес это нарочито громко, намекая на то, что вопрос исчерпан.

—  Что? — словно очнулся Смайс. — Когда мы разбирались в истории с Мусоргским, вы тоже пытались свести все к корреляции! При чем тут корреляция?! Как вообще можно о ней говорить? Как можно, слушая Баха, думать о Штраусе, когда от вас зависит состояние производства?! Следить за точностью воспроизведения звука — вот все, что требуется от оператора! Только это! Без всяких эмоций и реминисценций!

—  Качество продукции в тот день достигло наивысшего уровня, — бесстрастным тоном возразил Берри.

Смайс оборвал его:

— Оно с таким же успехом могло бы и понизиться! Впрочем, дело Луммоса мы будем слушать завтра.

Луммоса? Гретт не смог подавить гримасу изумления. Так вот кто был его незримым партнером в тот день! Интересно, как выглядит сейчас этот увалень? Когда они вместе учились во Фьютоне, над его бородой, его сонливой неповоротливостью потешался весь курс... Гретту было жаль, что по его вине в столь неприятную ситуацию попал его однокашник. И в то же время он испытывал к нему чувство благодарности. Кто знает, дежурь в ту ночь не он, чем кончилось бы все это? И какое наказание ждало бы тогда обоих — Гретта и его неведомого партнера?

— О Луммосе мы еще успеем. Я о тех, кто работает здесь, в Центре, — продолжал между тем Смайс. Он несколько умерил тон, но вопросы его были по-прежнему часты и напори сты. — Откуда вообще у сотрудников нашего Центра эта странная тяга к аналогиям? Эта похоть ума? Это преступное злоупотребление знанием?

Он взглянул на Торра и заметил сидевшего рядом Марга.

—  Уж не учите ли вы этому, — переводя на него взгляд, спросил Смайс, — своих студентов во Фьютоне?

—  Если я не ошибаюсь, — глядя на Марга с улыбкой сострадания, вставил реплику Берри, — Гретт несколько раз посещал ваши занятия во время своего обучения.

—  Как бы вы повели себя, — чуть покосясь на Берри, закончил Смайс, — если бы в ответ на ваши тезисы о Перголези он вдруг заговорил о Стравинском?

Марг встал:

—  В таком случае, — произнес он тихим, но твердым голосом, — я изменил бы программу занятия и предоставил ему на время выступления свое место за кафедрой.

—  Любопытно! — иронически улыбнулся Смайс. — Изменения в программе, конечно, возможны. Но скажите, откуда бы вы взяли критерии для оценки такого незапланированного выступления? Как судили бы, что плохо в нем и что хорошо?

—  Я не раз думал об этом, — склонил голову Марг, — и пришел к выводу, что осуждать рассуждающего мыслителя можно только тогда, когда в его рассуждении есть внутренние противоречия. Вспомните Лобачевского: разве его геометрию вначале не высмеивали как нелепую? Но, свободная от внутренних противоречий, она развивалась и процветала, и сейчас мы изучаем ее в наших школах. Рассуждающий студент для меня всегда мыслитель. Быть может, будущий первооткрыватель, основоположник, революционер...

Вы заблуждаетесь! — воскликнул Смайс. — Вы пытаетесь применить к обыденности то, что встречается лишь на стыках веков, эпох! Три великих основоположника и революционера было в математике — Евклид, Лобачевский и Пейн. Но ведь их разделяют столетия! Приписывать дух революционера тому, кому суждена судьба клерка, — помилуйте! Ежедневные и повсеместные перевороты — вам не страшно представить это? Вы, очевидно, забыли, что именно великий Пейн создал нынешнюю систему управления производством. Вы утратили чувство благодарности за то, что вот уже шесть десятилетий наша промышленность работает с не виданной дотоле согласованностью и стабильностью! Марг шагнул вперед:

- Если говорить об утрате благодарности, то я могу признать себя виновным лишь в том, что утратил избыток этого чувства. Избыток, который отягощает нас, мешает шагнуть в сторону от проторенной дороги. Великий Пейн не закрывал нам другие пути. Он верил в музыку. Верил, что она укажет нам точный маршрут, в каком бы направлении мы ни нули. Она приведет к гармонии те сочетания элементов, с которыми мы к ней обратимся. И каждый раз эта гармония будет новой. Количество вариантов здесь бесконечно — подобно тому, как весы могут быть уравновешены не одной лишь парой гирь, положенных на чаши.

Внезапно Марг осекся. Он испугался, что, увлекшись полемикой, не скажет того, о чем долен сказать обязательно:

- Гретт не повинен в произошедшем и должен быть оправдан. Это по моему предложению злополучная увертюра была занесена в каталог Центра. Я нашел ее в рукописях Перголези. Она не исполнялась ни разу ни при его жизни, ни потом, вплоть до нашего времени.

Я настаивал на своем предложении потому, что эта увертюра поистине гениальна: в

XVIII в. этот итальянец писал так, как стало общепринятым лишь два столетия спустя. Я просмотрел другие записи Перголези, хранящиеся в нашем Центре, и увидел, что в оригинале его музыка звучит гораздо смелее. Но современники пригладили ее, а потом эти приглаженные версии стали традиционными. Я предлагал вернуться к оригиналу, но мне было сказано, что нарушение сложившихся традиций недопустимо. Меня назвали бунтарем, но разве мой бунт противозаконен? Его оправдывает природа — бунтарь куда более изощренный! Неизбежные отклонения беспрестанно колеблют стрелки приборов на наших пультах. Не будь этих колебаний, стала бы ненужной наша работа. Случайные, хаотические отклонения я следует подавлять, я убежден в этом не меньше, чем все присутствующие здесь. Но каждый из сидящих за нашими пультами, по-моему, имеет право хотя бы раз в год или даже

десятилетие принять вызов случая, если в нем видится ключ к новой, высшей гармонии,

и выдержать в этом ключе запись всего произведения, насколько ему позволят знания и навыки. И не нужно бояться, что это поставит под угрозу качество продукции. Благородная, зрелая душа не увлечется новизной ради самой новизны и предпочтет новое только тогда, когда уловит в нем нечто более высокое, обогащающее старое. А чем богаче музыка, управляющая производством, тем совершеннее производство — это доказал еще Пейн. И если это так, то случай, наш извечный коварный враг, еще не раз сможет сослужить нам волшебную службу, как это вышло у Гретта и Луммоса, как должно выйти еще у многих. Я верю во вкус и талант тех, кого собрал в своих стенах наш Центр — на то и премудрость Фьютона, и наши приемные испытания. А тот, кто одарен разумом и талантом, не может жить без игры и дерзаний. Он тоскует по ним в райском благополучии, которого достигли мы. Неизменное благополучие так же тягостно, как и нужда.

- Хорошо, — произнес с едва уловимой усмешкой в голосе Берри, — мы постараемся несколько уменьшить для вас этот гнет.

Мертвая тишина зала выразительно оттеняла его высокий негромкий голос.

•

Грузнаая фигура Луммоса появилась в дверях кафе, загораживая чуть ли не весь вход. Он взглядом по залу, ища Гретта и Марга, с которыми договорился встретиться тут, и улыбнулся, найдя их за дальним столиком в углу. Они помахали ему.

- Ну? — спросил Марг, когда Луммос подошел.

- Полностью оправдан, — пробасил Луммос. И добавил, устроившись наконец в тесном кресле: — Победителей не судят. Показатели отличные. Будут утверждены как стандарт. И подозрения в заговоре сняты.

- В заговоре? — изумился Марг.

- Конечно, — с наигранной наивностью поглядел на него Луммос. — Мы учились на одном курсе с Греттом. Вы одно время вели занятия в его группе.

 Он усмехнулся.

- Может быть, и заговор. А может быть... музыка! Он (кивок в сторону Гретта) — первый голос. Я второй. Гармония полная. Вместе шесть лет во Фьютоне — это не пустяк. Завтра улетаю, — добавил он без всякой связи, помолчав.

- Я тоже, — откликнулся Марг.

- Тоже? Значит, Берри сделал это? — Гретт глядел на учителя с недоверчивой грустью.

- Да, — кивнул Марг. — Улетаю в Гренландию. Преподавателем регионального филиала Фьютона.

- Я провожу вас обоих. Можно? — спросил Гретт у Марга.

•

 Аэроплан, увозивший Луммоса, взмыл в воздух. Марг и Гретт молча стояли у входа на взлетную площадку. Марг был погружен в раздумье, и Гретт не решался помешать ему. Но любопытство взяло верх, и он тихо спросил:

—  А что это за история с Мусоргским, о которой говорил Смайс?

—  С Мусоргским? — переспросил Марг, не сразу отрываясь от своих мыслей. — С Мусоргским. .. Она коснулась и меня. А мой друг вынужден был из-за нее уйти из Центра. Звали его... Впрочем, разве это важно? Он любил Мусоргского, знал его досконально, собирал литературу о нем, рылся в архивах. Там, в архиве, он однажды раскопал разрозненные черновики Мусоргского с правкой, сделанной другим почерком. И он догадался, что перед ним первоначальные варианты некоторых незаконченных сцен «Бориса Годунова», как известно, завершенных и выправленных после смерти композитора Римским-Корсаковым. Мой друг провел кропотливейший анализ этих набросков, полностью восстановил оригинальную музыку этих сцен и предложил включить ее в каталог Центра. Смелые, широкие гармонии Мусоргского, доходившие чуть ли не до самых границ диссонанса, позволяли существенно повысить производительность многих процессов. Но это требовало длительной и непростой переподготовки операторов. Предложение моего друга не получило одобрения у дирекции Центра: ему порекомендовали в значительной мере адаптировать оригинальную музыку Мусоргского, приблизить ее к варианту Римского-Корсакова. Мой друг покривил душой, согласился, хотя надо было либо отстоять свое предложение, либо совсем отказаться. Компромиссное решение таило в себе риск срыва. Перерабатывая музыку оперы, мой друг не смог полностью отказаться от своих пристрастий, они подсознательно управляли им. В варианте, принятом дирекцией, осталось в скрытом виде много такого, что нашло наивысшую завершенность именно в оригинальной трактовке Мусоргского. Однажды по совету друга я включил в свою программу одну из картин «Бориса Годунова», сцену смерти Бориса. И когда она зазвучала... Нет, я не могу объяснить, что овладело мной в те минуты — любопытство, азарт, озарение? Я ясно представлял, как должна исполняться эта дьявольски прекрасная музыка. Но чтобы достичь нужного звучания, надо уследить одновременно за слишком многими параметрами, а я не был к этому готов и сбился...

Дисциплинарная Комиссия оправдала меня. А мой друг вынужден был уйти из Центра. Все эти годы я жил с ощущением вины перед ним. Меня убеждали, что я неправ, что это он виноват передо мной, что своим предложением он подставил под удар меня, не подготовленного к неожиданно сложной работе. И тем не менее я считал, что мы должны были понести одинаковое наказание. Мы были равны перед музыкой в своем чувстве к ней. Теперь я уезжаю с легким сердцем: как говорится, справедливость восторжествовала.

Марг вновь надолго замолчал. Он вспомнил годы работы во Фьютоне. Какое прекрасное это было время! Ему вспомнились окружавшие Центр неоглядные сады, по аллеям которых он любил неторопливо идти на работу, слушая музыку шелестящих деревьев. Вернется ли он когда-нибудь сюда?

Он думал про Луммоса и Гретта. Как прав был этот толстяк, когда говорил о первом и втором голосе! Гармония человеческого взаимопонимания и сотрудничества — вот высшая музыка! И подобно тому, как гармония звуков счастливо царствует в мире машин, так гармония человеческих взаимоотношений должна воцариться в мире людей. Но как настраивать человеческие души, как наделять их слухом добросердечия, чтобы на голос каждого откликался хор участия, общего труда или общего веселья? Вместе шесть лет во Фьютоне... Дружба студенческих лет — прекрасный настройщик!

Марг вспомнил свой монолог перед Дисциплинарной Комиссией, вспомнил ледяное молчание зала в ту минуту, когда Берри произнес свою угрозу, и горько усмехнулся. Ни звука протеста, несогласия, хотя бы удивления! Но осуждать этих людей он не мог. Слабые духом, они и в мастерстве своем не настолько сильны, чтобы чувствовать себя заодно с ним, Греттом, Луммосом, с немногими другими смелыми искусниками, которых не оказалось в зале. Импровизация не для тех, чья стихия — точное воспроизведение, и их молчание было символом неизменности этой стихии, больше того — оно взывало к сохранению этой неизменности.

Но как же тогда быть ему, Гретту, Луммосу, другим немногим? Впрочем, почему немногим? Кто их считал, если они никого не интересовали? Быть может, склонность к дерзновенной импровизации дремлет в сотнях молодых душ, но так и умирает, не пробудившись?-А если это так, то его долг будить дремлющих. Неважно, где он будет это делать -во Фьютоне, в Гренландии...

Он обернулся к Гретту, он хотел сказать ему то, о чем думал, но смутился от высокопарности слов.

В этот миг зарокотали турбины аэроплана, и Марг извиняющимся жестом показал на уши и протянул Гретту руку.

— Я все понял, — глядя ему в глаза, сказал Гретт, не напрягая голоса, словно прячась за шум.